Брысь, крокодил !
Он Сережа.
Они Леха и Шурик. Они все. Все они!.. Им всем сегодня можно. Одному
ему нельзя.
Он, Сережа, стоит у подъезда. Они, Леха и Шурик, раскручивают пустую карусель.
Доломать ее хотят не иначе. Ширява и Вейцик им можно. Им в 16.00
всем можно!
А сделать пластическую операцию и тоже пойти! Чулок на голову натянуть:
спокойно, Маша, я Дубровский! Нет, шоколадку за рубль двадцать расплавить
и на голову: "Я прыехаля к вам Занзибара, дружба-фройншафт!"
Маргоша сразу: "Оу, ес, ес, дружба!" весь первый ряд расчистит
и его усадит.
Он, Сережа, стоит на крыльце, и на него не капает. Они же, Ширява и Вейцик,
мокнут. Им же хуже. Они карусель раскручивают и орут.
Вейцман:
Дети! В подвале! Играли! В гестапо!
Ширява:
Зверски! Замучен! Сантехник! Потапов!
Портфели в кучу листвы побросали. Куча как муравейник. Рыжие листья постепенно
заползут в портфели и все там изъедят.
Мы Сережа, Шурик, Леха. Так было утром и было всегда. Теперь же Сережа
он, тот самый, не для которого. А Ширява с Вейциком они, все, которым...
ГИПНОТИЗЕР! Невозможно, душно заревет сейчас. Это как всю-всю жизнь
ждать Нового года и в щелочку увидеть уже, как под елку что-то большое
в шуршащей бумаге для тебя кладут, и в другую щелочку, как бабушка густой
заварочный крем с ложки на пупырчатый корж стряхивает, все это увидеть
и без пяти полночь умереть. ГИПНОТИЗЕР. Это вот как: как летом с ангиной
два часа в электричке битком, все пересохло до кишок, как в тостере, а
мама шепчет: "Потерпи-родненький-приедем-там-собачка-там-девочка-Санна-там-морс-из-клубники-только-потерпи!"
И час еще надо на маленькой станции автобуса ждать, где негде сесть и
можно только к стене прислониться, зато на ней есть выколупанная дыра
"Девочка Санна и ее собачка" только хвост осталось доколупать,
но побелка набилась и больно под ногтем давит, а мама бормочет: "Не-повезло-тебемамой-больного-мальчика-в-такую-даль-но-если-бы-у-них-был-телефон-понимаешь?"
А ты уже в озере плывешь, в котором вместо воды морс из клубники. И
говоришь: "Ладно, про собачку расскажи, она какая?" И наконец
автобус приходит, но очень маленький, и все толкают друг друга мешками
и корзинами, никого внутрь не пуская. И когда вы в автобусе это уже
непонятно как. И уже неинтересно про собачку. И всю дорогу, как в дедушкиной
игре: по кочкам, по кочкам, по буграм, по буграм, а не смешно, и ты спрашиваешь,
забываешь и снова спрашиваешь, много ли у них морса, а вдруг они выпили
его уже, а вдруг он прокис, а вдруг там нет никого... А мама говорит:
"Ну-что-ты-глупыш-мой-мы-же-за-неделю-уговорилисьдядей-Борей-он-за-околицей-давно-стоит-нассобачкой-встречает!"
А после автобуса надо трудно идти в высокой траве. И дяди Бори нету ни
за околицей, ни после околицы, и собачки нету не лает. И замок на двери
пребольшой. "Этого не может быть!" кричит мама и так кулаком
в окно колотит вот-вот треснет. И ты говоришь: "А может, они морс
на крылечке оставили?" А мама не слышит: "Вот скот!" А
ты говоришь: "Кто скот?" А мама: "Маленький-миленький!
и целует, целует мокрыми от слез губами. Прости-меня-господи-ты-боже-мой!
Скот в хлеву. Мычит некормленый!" И вот только тут до тебя доходит:
морса не будет, Морзе: точка, точка, тире папа, спаси нас! не будет.
Шурик в перекладину впился, по бочонку побежал. Ширява рядом стоит. И
орут хором:
Маленький! Мальчик! Зенитку! Нашел!
Ту! Сто четыре! В Москву! Не пришел!
Японочка Казя, как маленькая лошадь, не мигая, косит глазом на обрубок
хвоста. Его очень вдумчиво обнюхивает Том, по приметам белый, а сейчас
просто грязный болонк. У него было трудное детство он два раза щенком
терялся, и они с мальчишками на велосипедах повсюду объявления расклеивали.
"17 октября. В Актовом зале. В 16.00!"
Сережа три раза проверял, на всех переменах: объявление гипнотизировало
само. Отменяло волю и слух. Всех делало лупоглазыми Казями. Даже звонка
никто не услышал и как Маргоша откуда-то выросла: "Вам на урок
особое приглашение?!" А Викин папа в Полтаве ходил к колонке полуголый.
"Нет в жизни счастья" это на левом плече было написано. А
на правой руке: "Года идут, а счастья нет".
Вшшшшш! во двор врывается синий "жигуленок", и в первой же
луже у него вырастают два больших, шумно опадающих крыла. Во второй луже
они вскидываются уже совсем по-лебединому: вшш-ж!
Казина старушка тоже залюбовалась ими и не успела вовремя отбежать.
Хам! Вы хам! Хам! Что смотрите? это она уже Леше и Шурику кричит.
Такими же хамами хотите вырасти? Пионеры называются. Казя, я ухожу!
А ты как знаешь!
Голос ее плачет, усатая губа дрожит. А главное она истекает грязью
и никуда не уходит. Теперь уже Казя нюхает под хвостом у Тома. Ее умное,
как у отоларинголога Софьи Марковны, лицо вот-вот, кажется, заговорит
и поставит правильный диагноз.
Ничего бы этого не произошло: 1) если бы Казя надула посреди кухни и они
бы за ненадобностью никуда не пошли; 2) если бы она в прошлом году заразилась
чумкой и тоже, как бедный Чарли, умерла; 3) если бы сама эта бабушка погибла
от чумы в Одессе, а лучше бы осталась жива, но во время первой мировой
войны эмигрировала на остров Елены, впоследствии названный в ее честь;
4) если бы он скатал сочинение у Чебоксаровой своими словами, конечно,
и был бы сейчас как все они, все, которым тьфу! 5) если бы он с Симагой
зашел в "Союзпечать" посмотреть новые марки и ничего бы этого
не увидел; 6) если бы синий "Жигуленок" пять минут назад, спасая
жизнь разыгравшихся на проезжей части старшеклассников, резко свернул
и врезался во что бы? Сережа додумать не успел: как только он ключом
на веревочке открыл дверь зазвонил телефон.
Говорите!
Серый? Мы те из автомата звоним. Выглянь тебе Леха стоит рукой махает.
Щас! Давно не виделись!
Серый! Значит, план такой: заходим с тылу!
Я трубку кладу.
Ты-ты-ты-ты! Стоп! Ширява говорить будет!
И Вейцик Лехе трубку отдал.
Серый, привет!
Отвяжитесь, а? Может, вам весело, а кому-то, может...
А ты, парень, как хотел? За призыв к войне знаешь что? Карается
законом Конституции СССР до высшей меры!
Кто призывал? Я призывал? Я только написал...
И тут опять Вейцик в трубке говорит:
Ты приходи, слышь? Только не сразу. Маргоша дура слабонервная, он
ее первую отключит. Как понял? Прием!
Пусть сначала Ширява скажет: высшая мера за что?! Я же в журнале
прочел. Понимаешь, я...
У! у! у! у! у! гудки. Ширява не иначе на рычаг нажал.
У! у! у! как в питомнике обезьяньем. И он на стол трубку положил, чтобы
прекратить, если у них еще двушки есть.
У Сережиного папы татуировок нигде не было. Он вместо этого носил круглый
значок "БОРИС! ТЫ НЕ ПРАВ!". Но обещал, когда опять поедет в
Битцу, купить там значок "СЕРГЕЙ! ТЫ НЕ ПРАВ!" сразу три
значка, чтобы и мама и бабушка тоже могли в нужный момент их надеть. А
мама сказала, что лично она такой значок готова носить не снимая. И на
бутерброд с джемом, который она к губам поднесла, села пчела.
"Ужаль! Ужаль!" телепатически приказал ей Сережа. Он был
хуже, чем не прав, он был низок. Почти во всем. И только войны не хотел
никогда! В сделанном из бомбоубежища общем на весь двор погребе в Полтаве,
куда прабабушка брала каждое утро с собой Сережу и свечку, ему нравилось
только первые пять минут. Пра умела ориентироваться: 1) по запахам; 2)
на ощупь; 3) по звездам. И только чтобы выбрать из темной горы картошины
покрепче, ей необходимы были Сережа и свечка, становившиеся одним притихшим
существом. А пра наоборот раздваивалась на себя и огромную тень, пластавшуюся
по мягкой стенной плесени. И пока они обе совали в подол передника или
отбрасывали прочь усатые картофелины, он всегда, честное слово, всегда
думал, что если бы вдруг не победила Социалистическая Великая Революция,
они бы здесь с Викой жили безвылазно как дети подземелья, пока не стали
бы такого же бесцветного цвета, как картошкины глазки. И когда вдруг обрушивалось
солнце до слезной рези, и горячие травы до задыхания, и синее небо
если смотреть с нижней ступеньки, все в бабочках-капустницах, как в
птицах, до головокружения, он, чтобы тут же замертво не упасть, орал
и несся вверх за собственным воплем: "Дорогу мушкетерам короля!"
или "Третий взвод, за мно-о-ой!" или "Миру мир!"
это все слышали, и, кроме Олега, хотя он тоже слышал, все могут подтвердить:
"Миру мир!"
Намыливая руки, Сережа встал на цыпочки. Из зеркала смотрели его, но расширенные
глаза. Когда он сказал Маргоше: "А почему вы именно папу вызываете
он очень устает на работе, пусть лучше мама придет!" она сказала:
"Военно-патриотическая работа с мальчиком должна проводиться отцом!"
"Или бабушкой, раз она хорошо помнит войну!" Но Маргоша сказала:
"Нет, это только в неполной семье, а пока семья не распалась..."
Поднеся к губам намыленный кулак, он осторожно в него дует. Из-под скрюченных
пальцев, наползая друг на друга, произрастают пузыри, как базедовая болезнь
Софьи Марковны пялящиеся и сверкающие.
Раз плюс раз это в дверь звонят, бабушка! И вода утаскивает пузыри
с собой навсегда. Конечно, будут еще другие, но жаль ведь именно этих...
В дверь снова звонят: раз, два плюс раз!
Мама?! руки он вытирает о брюки вприпрыжку. Ма... Вы?
Вместе с мылом, ужалившим вдруг язык, сияющая Диана.
Мороженое ел? Тоже хочу! и длинными ногтями губу его трогает и палец
лижет. Тьфу! Бреешься, что ли? Вот дурак!
Извините.
Теперь во рту у них стало одинаково как в лагере после отбоя, когда
в бутылочку...
Извиняю. Ты один? Тьфу! Ну ты и чудо в перьях!
При ней почему-то всегда становилось неясно, куда девать глаза, особенно
теперь, когда у них во ртах одинаково.
Сержик, красавчик, ну погибель чья-то зреет! Выручишь меня? Всех делов-то
на час! И волосы его треплет, а атласный халат... что ли пуговиц в
магазинах нету? У нее всегда так: сто одежек, и все без застежек. Загадка!
Он же снова оказывается до того низок (ростом низок, душой, страхом низость
свою показать), что стоит, не моргая, не слыша слов, но глаз не отводя.
Есть единственный верный способ: сказать себе, что умерла бабушка,
который даже на пионерском сборе помогал, когда от сдерживаемого хохота
лицо вот-вот по всем швам треснет, самый надежный, проверенный способ,
благодаря которому все остальное немного отступало. Но только не Диана,
которая наступала, дышала, пахла, смеялась, обнимала, щипала, подталкивала,
шептала: больница... подруга... хоть супу ей, сиротинке, снести, Владик
кормленый, горшок под стулом, приду поцелую, куда поцеловать?
в этот миг он уже стоял посреди ее прихожей.
Никуда. Вы же в помаде.
А у тебя дома жена ревнивая? перламутровыми губами расхохоталась,
прямо на халат пальто надела и ушла, как на ребенка, на саму себя длинный-предлинный
шарф наматывая.
От хлопка двери шелестят тут и там отклеившиеся обои. Откуда-то из-за
угла выскакивает Владик, ставит у его ног грузовичок без дверцы и убегает.
Немного кривое зеркало на стене вскидывает Сережины брови, а теперь вытягивает
глаза, а теперь снова делает умным лоб как у папы, а потом снова испуганно
вытаращивает глаза. Папа вечером посмотрит в такие же вот, сядет: "Что-то
такое мой сын учудил?" встанет, пойдет сигареты искать: "Что
же мой отпрыск отчубучил?" сигарету в рот сунет, зажигалку потеряет:
"Мне пвосто не тевпится увнать, фем мой насведник..." сядет
наконец в кресло, пламенем, как саблей, мелькнет: "Чем же это он
удивил мир?" И так затягиваться станет, что щеки наравне с дымом
будут всасываться вовнутрь: "Ну? Я жду!" выкурит до самого
фильтра, как гнилой желтый зуб, резко вырвет изо рта, в железную пепельницу
вдавит: "Мда, я был о тебе более высокого мнения", и дым
волной метнется к желобку, которые у пепельницы по углам, как от дождя
на крыше.
Каску поситай. Поситай! Владик тянет его за штанину в комнату и
трясет пустой обложкой.
Смятая взрослая постель стоит в углу, как берлогово. И вдруг сзади
чей-то взгляд. Господи ты, боже мой, тетенька почти без всего, и губы
блестят, как у Дианы, и календарь позапрошлогодний под ней.
Поситай, ну?
Я тебе сам расскажу это я на уроке придумал. И садятся на постель,
некуда больше. Это не про войну, ты не думай. Это про жизнь.
Владик кивает.
Жили-были в Африке обезьяны.
Не ходите, дети, в Афлику гулять!
Вот! А эти обезьяны пошли гулять и прямо туда пришли, где урановая
руда наружу из земли вылезает.
В Афлике голиллы!
Вот эти гориллы как раз к урановой руде подошли и облучились, понимаешь?
И от этого поумнели и стали людьми. Факт!
Владик кивает. Такой маленький, а в сто раз умнее Маргоши!
Теперь война, допустим. Я так и написал: допустим! А почему же нет?
Вон самолет летит: рр! А вдруг он с атомной бомбой? Ды-ды-ды! Выу-ву!
Ба-бах!
Ды-ды-ды! Владик бросается на пол и на пузе ползет, как змея.
Всем в укрытие! Скорей прятаться! Кто не спрятался я не виноват!
А кто спрятался получит полезную дозу. Как обезьяны. И еще умней станет.
Еще человекообразней! Сережа уже на кровати скачет. Я за мир! Я
как все! Я только этого написать не успел звонок зазвенел: дзи-инь!
Ба-бах!
И упал подкошенно.
"По кладбищу идет покойник, по дороге идет покойник, к нашему лагерю
подходит покойник, по главной алее идет покойник! А потом все медленней,
все заунывней: К третьему корпусу подходит покойник. По второму этажу
идет покойник..." И если в этот миг шуршала под окном кошка, а однажды
совпало и вожатая открыла дверь их пересчитать, "А-а!" кричал
Белкин, не то что под одеяло, под матрас уже забившись, а все начинали
хохотать, бросаться подушками и щупать, не надул ли Белкин в кровать,
потому еще миг и никто бы за себя поручиться не мог.
И только в халабуде было еще страшней.
Встав на четвереньки, Вика всегда заползала в нее первой. А когда заползал
Сережа, она уже лежала на спине: глаза под закрытыми веками, как черешины
в компоте, плавали и молчок. Жутко было до дрожи. Но, как Белкин, не
кричалось. Почему-то, наоборот, хотелось бурьяна нарвать и под голову
ей положить, чтобы удобней. Чтобы так лежала всегда. И вдруг глаза ее
открывались, но чужие, большущие, джунглевые. И голос был тоже чужой,
хриплый: "Вам усим трэба, шоб я помэрла. Хиба нэ знаю? И тоби того
ж трэба! И тоби!" "Нет", бормотал Сережа, но тогда
для чего же он хотел подложить ей под голову бурьяна? "Честное слово,
нет!" А она вдруг садилась и шептала незряче: "Скоро вже! Скоро!
От тоди побачишь, яка вона воля. Як свыння у колюже лежатымешь нихто
нэ выймэ! и снова опрокидывалась. Ой, бильш не можу!" под
самые веки зрачки закатывая. А он даже понарошку заплакать не мог. Не
хотел потому что. А хотел... Вот спроси у него сам ГИПНОТИЗЕР: "Я
внушаю говорить тебе только правду, ничего, кроме правды! Чего же хотелось
тебе сильнее: чтобы девочка умирала или чтоб бегала живой?" "Чтобы...
Чтобы умирала". "Все слышали? Значит, Паркин, ты опять проповедуешь
войну! Ты уличен! Встать, суд идет!"
Я не Паркин. Я никто! Все зеркала разбить и нет меня. Только кривые
можно оставить. Я в них не я. Я Олег. Придурок майский, дурак китайский.
Мне тридцать лет! Ха-ха! Взрослый я скушали? Губища навыворот, уши
торчком. И дергаюсь, как обезьяна. Не говорю. Мычу! Никто не понимает,
одна Олексиивна понимает моя ма-ма! А сам всех понимаю. "Пойди
принеси железо прямоугольное такое вот, за мусоркой". Вот скажи
мне я принесу. "Кошку Викину поймай, мяу-мяу, лови, хватай!"
я поймаю. Поймаю, а не отдам. Сам люблю. Сам буду ее руками своими
дурацкими дергаными гладить в тряпку ее всю превращу и выть от радости
и любви буду! Все смеются я засмеюсь. Всем хорошо и мне хорошо.
Гы-гы-гы! Малышня в салочки играет не могу утерпеть: догоню и по
спине! Ручищей. Он плачет вдруг, а почему я не знаю. Только мне его
жалко-прежалко: "Ы-ы-ы-ы-ы!" и домой бегу к Олексиивне, к
маме: "Ы-ы!" "Так якого биса знов до малых лез",
все понимает сразу. А я опять: "Ы-ы! Ы-ы!" А что "ы-ы"
забыл. Хорошо! Особенно часиков ловить они не осы, не пчелы, а тоже
жужжат и щекотно в ладони бьются. Я только вовнутрь боюсь в погреб,
в халабуду, меня туда нельзя толкать: гы-ы-ы! И мороженым заманивать
я его до воя люблю. Вика сидит в халабуде: "Сюды! Сюды! Тоди дам!"
языком мокрую сладость лижет. А я прыгаю, руками дурацкими взмахиваю:
что делать? что мне, дрожащему, делать? Губами причмокиваю всегда так
вкусненького прошу. Я же вам бутылки собирал вас же со двора не пускают,
а меня хоть до трамвайного круга. Меня пьянчужка била палкой, палкой.
Кричала, что ее земля, ее бутылки. Вы научили я вам собирал. Хорошо,
конечно, что я спросить не могу, на какие такие деньги ваше мороженое!
Вика его лижет, долизывает уже. Гы! Гы-ы! Гы-ы! Пчелы, часики все в
халабуду полетели. Белое, мягкое по стаканчику течет. А я вдруг хвать,
чтоб перед лицом не жужжала, а это оса. Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
Как же он заорал тогда зверино! И стал вокруг колонки ужаленно бегать,
огромной белой ладонью над головой размахивая. Она у него в любую сторону
гнулась, будто флаг на ветру.
По голому животу тетеньки на стене ползет таракан вверх. А теперь он
переполз на... точечку-титечку-тетечку это и есть сеанс гипноза! Сил
не иметь пошевелиться, понять, что... почувствовать, что... Ничего! Просто
дрожать пчелами глаз: жуть, жить, жать, жить-жать-жуть. Их там набьется
целый зал он же один облучается, ему же лучше. Жуть-жить-жать. Когда
ему три годика было и они с мамой пошли к тете Нелли, а там как раз недавно
родилась маленькая девочка, Сережа стоял возле ее коляски, а потом как
закричит: "Мама, смотри! Из ноги писает!" И мама это недавно
опять рассказывала своим гостям, а он убежал в кухню и стал сквозь зубы
в аквариум плевать. Меченосцы же, думая, что это еда, устремлялись и устремлялись.
И трепетали вокруг каждого плевочка, как ленточки на бескозырке у нахимовца
будущего юнги.
Алеша! бабушкин вопль. Шурик! Вы не знаете, где Сережа?
Откуда им знать? Вон один таракан знает. Юркнет сейчас под плинтус,
выбежит перед бабушкой, только рот раскроет, а она его тапком хрусь!
В тот раз Вика умирала по-особенному печально: металась, стонала, гнула
тонкую шею, словно могла спрятать голову под крыло. Боясь, как бы халабуда
не развалилась, Сережа стоял на коленях и поддерживал потолок. Длинный
луч света бил в капельки ее пота, и они драгоценно переливались. И тут
внутрь заглянула тетя Женя: "Святый боже!" А вечером она подкараулила
возле палисадника маму: "Вин, гарный хлопчик, сыдыть. А вона разляглася.
Та хиба ж вона йому пара?"
"Это правда?" спросила мама. Он кивнул. "Никаких халабуд!
Играть только под окном!" "Почему?" "Ты хочешь,
чтобы я обо всем написала папе?" Он закричал на всякий случай: "Не
надо папе!" и хотел прижаться к ней, но мама отгородилась пустой
алюминиевой лейкой: "Значит, ты все уже понимаешь! Господи-ты-боже-мой-как-же-рано!"
хотя уже начинало темнеть. И почти побежала к колонке. Рой комаров,
точно хвост за кометой, ринулся за нею следом, догнал, окружил и заходил
ходуном, рябя в бледном небе. Это необычное природное явление в Полтаве
наблюдалось каждый вечер: на дворе ночь уже, а в небе наоборот почти
утро.
И халабуду разобрали тети Женин муж, мама и Олег, которому, оказалось,
все равно кому помогать только бы заглядывать в глаза и услужливо мычать.
Часы на стене показывают без десяти полдень. Или полночь. Но и то и другое
вранье. Мы: Сережа, Леха, Шурик вранье. Мы: бабушка и я чушь.
"Потому что у этой Дианки подцепить можно что угодно!" "А
что, например?" "В лучшем случае клопа или таракана!"
"А в худшем?" "Тебе мало клопа с тараканом? Поклянись
моим здоровьем, что никогда ни под каким видом..." Вот.
Вот: мы это я и Вика. Как же он забыл! В самый день отъезда мама
все время банки с вареньем местами меняла, чтобы хоть одну сумку можно
было от пола оторвать Вика без слов увела его за руку по тихим половикам
и с другого хода, под деревянной лестницей, по которой одни только коты
и кошки ходили к себе на чердак, вдруг чиркнула себя лезвием по подушечке
пальца: "Пий!" будто еще один Викин глаз, большая черная
капля бухла и бухла перед ним, не моргая.
"Пий скориш!" "Зачем?" "Пий!"
Он зажмурился, лизнул. Вкус собственной своей разбитой губы унес в зиму,
на ледяную гору, в драку с Еремеем на лыжных палках. Губу потом зашивали,
и долго-долго леска из нее торчала как котовый ус. Но ведь сейчас это
была е е кровь. И на вкус она не должна была быть похожей. Была! Он хотел
ей сказать: значит, мы с тобой одной крови, как в романе про Маугли, но
не успел, потому что Вика ужалила вдруг лезвием и его палец, впилась,
как на анализе, с птичьим причмоком (или это ласточка в гнезде под потолком
в тот миг сказала что-то трем своим маленьким детям?) и наконец оторвалась:
"Усэ! Тепер назавжды! Тепер на всэ життя!" И тут все смешалось:
жалость от вкуса губы расквашенной, и страх этой клятвы не сдержать,
и испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг заразиться чужой
кровью: ведь из-за чего же именно бабушка на нужнейшую операцию лечь боялась!
и еще больший испуг в этом испуге признаться... Изо всех сил стараясь
не сглотнуть, он буркнул: "Ага, назавжды", и выскочил вон,
за дом, за погреб, в самую гущу бурьяна, чтобы выплюнуть то святое, что
н а в с е г д а, что м ы. И пока выплевывал, разминал среди пальцев
бурьянные семена, а потом еще долго стоял и смотрел, как они раскрошились
на мелкие шарики и приятно, как ртуть, бегали по ладони.
Сергей! тогда так истошно кричал папа, приехавший их увозить в Москву,
а он все никак не мог насмотреться. А войдя в комнату, опять ощутил на
языке терпкий расквашенный привкус и сплюнул его в горшок со стареньким,
на палочку опирающимся алоэ да так незаметно, что и его самого не заметили
даже.
А ты ожидал от меня услышать, что... тихим мучительным голосом говорила
мама.
Что ты приедешь и с ним кончишь! выпалил папа.
Вот тут, дорогой, ты можешь быть спокоен: с Борис Санычем я кончаю
всегда.
И почему-то обрадовавшись, что их с дядей Борей дружбе пришел конец, Сережа
бросился папе на шею: "Навсегда! Назавжды!" И папа крепко-крепко
его всего прижал и сказал, как давно уже говорить перестал:
Ты мой сладкий!
Ма-а-ма! А!
Это? Это где-то неблизко завыл Владик.
Сережа нашел его в кухне с физиономией, перепачканной или мукой, или содой.
Кла-кла-кла-кодил! захлебывался Владик.
Откуда тут крокодил?
Вона! Вона насе сонце плоглотил! и в окно тычет. Ноц станет
мама потеляется!
Крокодилы в Африке живут!
В Афлике голиллы!
И злые крокодилы! Учил значит, надо твердо знать. А по небу плывут
облака. То есть на самом деле облака стоят это земля вращается. Но
нам с земли кажется...
Владик взвывает еще безутешней. Приходится взять его на руки и поцеловать
не в муку, не в соду, тьфу! в сухое молоко. А распробовав лизнуть:
вкусно. Что ли от щекотки, младенец втягивает головку в плечи и фыркает.
А ну пошли его как шуганем! Мужики мы или нет?
Выходя на балкон, они едва не падают в густые заросли зеленых бутылок
Викин брат как раз именно за такие же им по семь копеек давал.
Брысь, крокодил!
Блысь! взвизгивает Владик, сжимая кулаки.
Во! Он уже хвост поджал! Давай ори!
Блысь, сука, падла, блысь!
Вали отсюдова, "мессершмитт" поганый!
По-лусски, блин, не понимает!
Мы тебя не боимся! Да здравствуют наши! Ура!
Ула-а!
Они сощурились в один и тот же миг: лохматая туча поджала хвост и расплескалось
спасенное солнце! Спасенное ими! Нами. Мы спасли. Победители, богатыри,
витязи, герои ула, ула, ула!
Я спрашиваю, Сережа, что ты там делаешь?!
Ослепленные победой, своим могуществом и солнцем, они видят на соседнем
балконе только черный силуэт.
Что ты делаешь т а м ? говорит он бабушкиным голосом.
Крокодила прогоняю.
Падлу такую! визжит Владик, а мог бы и помолчать.
Сейчас же иди домой мыть руки!
А я крокодила руками не трогал.
Но бабушки на балконе уже нет. Сережа знает: сейчас начнется звонок в
дверь сплошной, сиренный.
И он начинается.
Папка! вопит Владик. Лименты плинес!
Никто ничего не понимает! Звонок льется, как из ведра.
Ложь про то, что сочинение он уже переписал, но забыл дома, Сережа тащил
в зубах, как ученая собака палку, по улицам, лестнице и коридору
до актового зала вплоть, когда дверь вдруг оказалась закрытой изнутри.
Судя по плотному дергу на швабру.
Маргарита Владимировна, зовет он и скребется.
Неправдоподобная тишина говорит о том, что гипнотизер уже начал перепиливать
человека.
Маргарита Владимировна!
Дверь открывается, но стоит в ней Галина Владленовна, которая вела их
до четвертого класса.
Где ты бродишь?
Он уже человека перепиливал?!
Прикрыв ему рот ладонью, вкусно пахнущей мелом, Га-Вла втягивает его в
зал и ставит у задней стены. Он хвостик, он торчком. А весь зал
лупоглазо замер, как Казя. Аковцы во втором ряду. Вейцик в третьем.
И Маргоша. По сцене же мама родная! ползает Ширява. На четвереньках.
И хватает руками пустоту. И еще две дылды прыгают рядом с головою Ленина
на скакалках. Сережа не сразу замечает, что скакалок в руках у них нет.
Но которая потолще все равно часто спотыкается и, начиная все сначала,
старательно заводит руки за спину. А под формой с нею вместе будто прыгает
спрятанная сибирская кошка. И на нее очень трудно не смотреть. Тем более
если с детства любишь кошек.
ОН же, в черной бабочке и синем пиджаке, стоит у края почти незаметно,
все про всех насквозь понимая. И Сережа молча говорит: "Здравствуйте,
извините, что я так опоздал. Это из-за бабушки и из-за Дианы. И из-за
Маргоши тоже. Сделайте так, чтобы они все меня немножко боялись, как милиционера,
пожалуйста! Спасибо. Я больше не буду вам мешать".
По ЕГО спокойному лицу ясно, что ОН не сердится ни капельки, и Сережа
смолкает, чтобы не отвлекать.
Спасибо, девочки. Вы замечательно прыгали. Теперь остановитесь и сложите
скакалки.
И две дылды принимаются старательно наматывать одна через локоть, другая
на пальцы пустоту. Смешно, но не очень.
А теперь, говорит ОН явно что-то самое главное и ждет, пока все
отсмеются. А теперь все, кто хочет попытать свои силы, должны переплести
пальцы рук вот так чтобы получился замок.
Сережа переплетает. И Вейцик. И Ерема. Только некоторые девчонки побоялись.
И Маргоша, конечно, тоже только оглянулась на всех, очками сверкая
и зализанной головой.
ОН же медленно досчитывает до десяти и повелевает развести руки в разные
стороны. Что обычно получается само собой. Не получается! Руки не слушаются
замок закрылся.
Зал вздрагивает и гудит, потому что еще у некоторых, у многих даже ничего
не получается.
Не волнуйтесь, сразу принимает ОН испуги, поступающие со всех сторон.
Если вы не смогли открыть замок, значит, природа наделила вас впечатлительной,
талантливой душой. Через пять минут вы по очереди поднимитесь на сцену,
и мы вместе подберем ключик к каждому замочку.
И все, кто дергался, наоборот, обрадовались ужасно! ЕГО вблизи увидеть
и от НЕГО волшебство получить: текел-мекел-бара-пух! и новыми руками
так взмахнуть под потолок взлететь чтобы! Я маленькая тучка, я... Фух,
Сережа опускает руки они теперь как орех еще не расколотый, целехонький,
живой. Не суетиться, ждать.
А ОН, девиц расколдовав, про Леху вспоминает. Ширява же до сих пор еще
ползает, рвет, нюхает цветы, конечно!
Молодец, хватит! объявляет ОН. Ты уже собрал огромный букет.
Покажи его мне. И скажи: какие это цветы?
Леха неслышно бурчит. Неужели не понимает: нельзя же подводить!
Скажи громко!
Ромашки, все равно мямлит. Но успех имеет, как на прошлом КВНе,
когда девчонкой переоделся: ха-ха, хи-хи. Хотя смешно не очень.
Отвечай четко: кому ты подаришь этот букет?
Возникает тишь. Никто же не знает один Сережа только: Оле, скажет,
Оле Петровой. Не в себе ведь человек как же можно? Леха, когда случайно
Сереже проговорился, потом его же чуть не убил: "Ты мне тоже теперь
должен имя! Имя!" И Сережа сказал: "Вику". А он кричал:
"И фамилию!" Сережа сказал: "Оноприенко", лишь
бы землю не есть: Леха уже ком для него в ладони мял.
Самый страшный конец все равно лучше, чем вот эта середина, когда Петрова
еще не вскочила ошпаренно: "Дурак вольтанутый!" и пальцем
в него пока не тыкали все до первоклашек вплоть...
Маме, вдруг говорит Ширява.
И Маргоша громко хлопает. И ее любимчики с нею трусы, побоявшиеся пальцы
сплести и не расплести. Но Петрова все равно прыскает: "Во вольтанутый!",
и как-то сразу становится хорошо.
А ОН снова просит тишины и повелевает: построиться у стены тем, у кого
не раскрылся замок, чтобы потом друг за другом подняться на сцену. Зачем?
Чтобы ползать и цветы не в себе рвать? А кому? Отвечай: кому? Вике-нет-тетеньке-голой-Диане-прикрыться-она-из-ноги-писает!
Кто она? Я Олег! Гы! Гы! Нет, ты Паркин. И ты за все ответишь!
Цветы к Вечному огню ради мира на земле! Хитришь! Спи глубже! Кому
цветы? Маргарите Владимировне на похороны я всех гаже-ниже-жуть-жать-жить!
Откройте скорей!
Ты куда? удивляется Га-Вла. А руки? Но швабру из двери вынимает.
Пойти с тобой?
Я сам, сам! и мчится по надраенному в честь НЕГО паркету, неуклюже,
с заносами, потому что маневрировать без рук это как самолету без крыльев.
И когда падает и два метра на пузе едет, до конца понимает, несмотря на
все дяди Борины насмешки над их программой старорежимной, как все-таки
хорошо, что отрывки про Маресьева они уже проходили.
А на улице и не холодно ничуть. И оставленная на вешалке куртка особенно
не нужна. Все люди вокруг размахивают руками, как глухонемые или шестирукие.
И объявление на столбе про срочно продающийся холодильник "Днепр"
весело манит к себе пальчиками из мелко нарезанных телефонов. Перед витриной
"Овощей" с ненастоящими сверкающими фруктами стоит девица, то
взбивая себе волосы, то приглаживая, и так раз двадцать, когда к ней
подходит наконец парень и набрасывает руку на плечо. А она ее скидывает.
Тогда он ей жвачку дает. Даже не взглянув, есть ли внутри это был бы
сорок шестой Сережин "Макдональдс"! девица сует серую пластиночку
в рот и, парня за пояс обхватив, в лужу бумажку швыряет.
Через три прыжка присев у самого ее края, Сережа пытается разглядеть.
Конечно, придя с работы, папа придумает, как растащить пальцы, хотя может
и сломать один, другой... Мама говорит, раз по гороскопу он бык, то
всегда идет напролом, не имея вкуса к маневру. Скомканная оберточка доплывает
до середины. "Я завтра утром приду, говорит ей мыслями Сережа.
Ты уж меня дождись я же первый!"
В сквере он плюхается на скамейку, и голуби, воображая, что все только
ради них сюда и садятся, сходятся и сходятся от клумбы и от урны перевернутой.
Один мельче всех бежит вот что: у него лапки ниткой связаны. Ему еще
хуже он и про Маресьева знать ничего не знает. А гипнотизер сейчас,
конечно, расколдовывает Симагу. Руки ему разомкнул: ты, говорят, отличник,
ну-ка, ну-ка сколько будет дважды два? А тот дрожащим голосом: де-есять!
И все от смеха покатываются. А Сережа: ведь под наркозом же! мог бы
вполне: "Четыре раза, как Прости-господи!" "Что? Кто?"
Это Белкин в лагере записную книжку стащил у одной из первого отряда.
Ее все называли Прости, потом пауза, потом: господи. Там было написано:
"В.Т. 2 раза, М.С. 1 раз, Р.О. 1 раз, С.К.П. 2 р. + 2
р. = 4 раза". Целовались, что ли? А Белкин сказал: пилились. И на
пальцах показал, единицу в нолик просунув. Но самое странное, что к ней
тоже мама приезжала и клубнику ей привозила, сахаром пересыпанную. Сок
в банке, как кремлевская звезда, горел на солнечной поляночке, это
она на конкурсе военной песни пела. Сережа стоял перед ней и не мог уйти,
а она тянула сок из банки с прихлюпом, точно маленькая, и красная струйка
бежала вниз из угла губ, как в "600 секундах" уже на месте преступления.
"Че не приехали твои?" и банку ему протянула. И Сережа
немного отпил, чтобы узнать ее мысли. "Четыре раза, заухало в
ушах. Че-ты-ре-ра-за!"
На другой край скамейки стелет газетку и садится седая тетенька в панаме
из вельвета. Скосив на Сережу глаза, она их быстро отводит, как Ширява
от Ольки Петровой. Холод влажного дерева вдруг пробирается в тело, и Сережа
начинает трясти перед собой плетенкой рук, как пулеметчик, кося цепи душманов.
Плюс еще хорошо то, что это мелкая вибрация, от которой разваливаются
даже мосты и самолеты.
Включившиеся вокруг фонари, будто глаза, освещают лишь самих себя. И удивленно
смотрят на облетающие на них деревья. Седая бабуля приподнимает газету
и вместе с ней приставными шажками подсаживается поближе к Сереже. Помада
с ее узеньких губ по кругу съехала на морщинки кожи, как если бы она тайком
объелась варенья.
Не так и не вот так следует молиться, вдруг говорит она и прижимает
ладонь к ладони. А вот так: Господи, помилуй мя.
Прости -господи? говорит Сережа.
Она же этому рада без памяти:
Молитва ребенка невинного быстрей всего до Бога дойдет. А уж как она
Богородицу обрадует! И, щелкнув замком своей, как черепаха, потрескавшейся
сумки, она обещает ему адрес церкви, где красиво играет орган и куда он
сможет с бабушкой по воскресеньям приходить. Вот, пожалуйста! специально
приготовленная бумажка уже подрагивает в воздухе.
И Сережа вскакивает:
У нас никто не верит в Бога! Даже прабабушка никто! и идет, и
бежит. И чем быстрее бежит, тем резче мечется слева-направо то целое,
что сразу и пулемет, и тачанка, увлекающая вперед, и весло, и цепь, и
галера. Господи-помилуй-мя-маленький-мальчик-зенитку-нашел-поздняя-осень-грачи-улетели-лес-обнажился-в-Москву-не-пришел-родина-слышит-родина-знает...
и вбежал в гастроном. В его вестибюле из зарешеченной стены дует сильный
теплый сирокко. Сережа вертится в нем флюгером, не зная, что раньше отогреть.
Глаза щурятся, волосы прыгают, когда из зарослей общего "бу-бу-бу"
вдруг яркой синицей выюркивает мамин голос:
Это для инвалидов заказ!
Все смотрят на палку колбасы, торчащую из ее целлофанового пакета.
Отцу в больницу! Что нельзя? звенит мама и, руками раздвинув
драповые плечи, которые и не думают драпать, которые: "По средам
для инвалидов? С луны упала? Бесстыжая!" пробивается все-таки
и выскакивает вон. А еще у нее есть удостоверение многодетной одиночки,
чтобы вместо стояния в очередях шить, читать и ходить к друзьям. Но прежде
чем выбежать следом, приходится впустить в магазин долгих двадцать человек,
хотя, конечно, вполне весело смотреть, как дующий с юга сирокко: х-х!
затуманивает очки студенту из ПТУ и сбрасывает волосы с дяденькиной
головы, распахивая лысину.
На улице мамы нигде нет. Сережа добегает до угла, но на Мариупольской,
к дому ведущей, все чужие, кроме Калачова на велосипеде он везет на
раме из сада свою толстую сестру.
Калач! Вечером выйдешь? кричит Сережа.
Но он уже далеко и не слышит. Больше маму искать негде не в "Овощах"
же, когда Сережа видит ее перед собой за стеклом. В машине в дяди
Бориной "восьмерке". Они молчат рядом, как космонавты перед
стартом. И дядя Боря иногда поглядывает на часы: пять, четыре, три...
они у него японские, с кнопочной подсветкой. Мама же сморкается в платок
и им же вытирает размазанную под глазами краску. Целлофановый пакет с
их заказом лежит на заднем сиденье, и теперь еще видны шпроты, коробка
конфет и, наверное, цитрусовое желе. Если "Вечерний звон", загадывает
Сережа, значит, она с ним опять кончает. А раз плачет значит, навсегда.
Тебя Га-Вла по всей школе искала.
А куртка твоя где?
Это Олька Петрова с Чебоксаровой под ручку откуда ни возьмись. В одинаковых
белых куртках, потому что их мамы тоже дружат. Выездное заседание совета
отряда. И Сережа на всякий случай закидывает сросшиеся пальцы за голову:
Поза полулотоса закаливание воли и организма.
Вон мама твоя в машине сидит, подбородком тычет Чебоксарова.
Ты сочинение переписал? нудит Петрова. Учти, нам Саманта из-за
тебя не достанется.
Павликов Морозовых на всех хватит и бороться не надо, Чебоксарова
тоже сплетает пальцы и ими затылок обхватывает. Твоя вон из машин вылазит.
Серый, а ты мог бы уговорить Вейцмана, чтобы он завтра ко мне на день
рождения пришел?
Сережа пожимает плечами и оглядывается. Мама как пощечиной ударяет "восьмерку"
дверцей и бежит через дорогу. Пакет же со всеми вкусностями "Э-э!
Э!" дергается на заднем сиденье и уезжает с дядей Борей. Далее
без остановок. Неужели в Америку? Папа объяснял тете Нелли, что он и не
делает из этого трагедии, раз дядя Боря уедет туда в ноябре навсегда.
Калач гоняет по двору на велосипеде уже без сестренки. Дворничиха жжет
костер из листьев и мусора, а женщина из окна кричит, что и так ей нечем
дышать. Самое главное в цитрусовом желе, пока оно только полузастыло,
успеть накапать в него из ложки капельки варенья. Если они получатся по-настоящему
маленькими, то не провалятся до дна, а повиснут выше и ниже, тут и там,
тихо сверкая. Очень важно, чтобы горячее желе бабушка налила именно в
стакан, и когда оно вместе с бусинками окончательно замрет, на них можно
смотреть снизу, сбоку, сверху на свет, на солнце, на огонь плиты. И
еще самое вкусное в цитрусовом желе это то, что оно подрагивает на
ложке, как живое. Правильный же способ поедания конфет "Вечерний
звон" таков: 1)аккуратненько зубами отделить от верхушки облитый
шоколадом орешек; 2) прожевать его отдельно, чтобы если он окажется сухим
и горьким...
Ширява-а-а! вдруг орет Сережа до боли в гландах, потому что они
опять преувеличенно большие. Леха! Вейцик! и воет, закинув голову
к их освещенным окнам: Меня загипнотизировали!
Верхний край серого облака смугло-розов и, значит, еще видит солнце. Сначала
он возьмет губами черный фломастер и нарисует в "Дневнике наблюдений"
тучу с дождем, а потом обнимет губами желтый...
Серый, не трусь! они бегут к нему от гаражей наперегонки.
Ширява, перепрыгнув через кусты, налетает первым:
Где? А ну?
Обежав кусты, и Вейцик с пыхтением дергает за руки:
Вот же халтурщики! И что за страна работать никто не умеет! и
плечи приподнимает высоко-высоко.
Не нравится вали в свой Израиль! Ширява дергает Сережины руки
сильней, еще сильней. Навеки сработано понял? И без единого гвоздя!
Вейцик начинает сопеть, примеряясь, в какую скулу Ширяве заехать.
Мужики! встревает между ними Сережа. Вы чего, мужики?
Тяни давай! командует Леха и Сережу за левый локоть поддевает. А
Вейцик тогда, упершись в него коленом, тянет за правый:
Позвал дед бабку!
Молчи!
Позвала внучка Жучку!
Заткнись! Силы береги!
Вдруг кто-то из них пукает, но никому не до смеха все падают на землю.
И заколдованные костяшки глухо вдавливаются в битый кирпич.
Дохлый номер! сопит Вейцик. Медицина бессильна.
Точно! говорит Леха. Надо "скорую" вызывать.
И мокрая грязь стала сквозь брюки вдруг слышна.
Тебе хорошо. Завтра можешь спокойно в школу не ходить, Вейцик обеими
руками штанины себе трет. Пальцы слюнявит и снова трет. А мне еще к
Чебоксаре потом, к дуре этой.
Пойдешь?! И не понять по Лехиному вою, чего он вдруг психует.
Ты к ней пойдешь?
Из костяшек пальцев кровь сочится. Но небольно, как из другого человека.
Ну, ладно. Выздоравливай. Мы тебя завтра проведать придем, говорит
Вейцик и руками разводит широко. Медицина бессильна.
И они уходить начинают. Но потом Леха возвращается от кустов и шарф с
себя снимает и на Сереже завязывает, потому что у него есть сопливый младший
брат и Ширява привык.
А вы куда? Сережа стоит, как дурак, и дает себя обматывать, но интересно
же.
На кудыкину гору.
Сказать трудно?
Секрет! и под горлом самым ему шарф душно стягивает. Этот Ширява
или не понимает, дурак, или издевается. А просить его вот еще, раз
секрет!
Ты идешь? Вейцик уже возле карусели злится.
А... а мне можно с вами? А он потом человека перепиливал?
Я пошел! орет Вейцик и к гаражам бежит. Там в одном гараже только
свет, где дед Капусты свой драндулет инвалидный держит по кличке "пукалка".
Ха! Сережа пятится. Вас Капуста позвал!
Ну, позвал.
И весь секрет?
Он сказал, чтоб мы других пацанов не звали.
А я б и не пошел! Сережа ему вслед уже кричит: Я б и не пошел!
Я бабушке слово дал! Много случаев гибели известно, (чего зря кричать?
они уже далеко совсем), от взрыва выхлопных газов!
И совсем темно оказалось, как в кастрюле под крышкой, как шпротине в консервной
банке, у которой ведь тоже рук нет, которую дядя Боря с собой увез. Сережа
не в сторону гаража пошел, а просто в ту сторону, в которой стояли и гаражи
замками, как орденами, наглухо увешанные важные. И только Капустин
настежь. И все на цыпочках склонились карбюраторные внутренности погладить,
потрогать, ногтем подцепить. Ты же только килька в ночном томате, которую
Капуста может спокойно за шкирку взять и хоть на крышу зашвырнуть, хоть
куда! Он Ширяву летом в бак для мусора посадил, в квадратно-железный,
его еще там две кошки помоечные исцарапали. Самая же лучшая в мире машина
марки "мерседес". Хотя она и не самая быстрая, и не самая
вместительная, и не самая вездеходная. По отдельности она ни в чем не
самая. Так еще бывает только с некоторыми людьми. Например, когда мама
в весенние каникулы сказала, что они, наверно, не будут вместе с папой
жить, потому что папа и не самый умный ("Ты что? Наш папа?!"),
и не самый сильный ("Ты же не видела! Он, в парке Горького когда
мы были, 70 килограммов выжал!"), все умные и сильные давно в кооперативы
ушли и деткам своим видушки купили, как дядя Боря девочке Санне, а твоему
папе за семь лет двадцать рублей пристегнули, он и рад без памяти, а знаешь
ли ты, что бедный человек не может быть ни сильным, ни добрым не на
что ему! ("А наш папа все равно! Все равно!") Что все равно?
Это ему все равно.
Вот что надо было тогда ответить: он просто самый-самый, как "мерседес".
А ты, мамочка, самая умная, самая красивая, самая быстрая, как "тойота".
А бабушка как "нива", незаменимая осенью на проселочной дороге.
Нос снова шмыгает, шарф жмет, рук по-прежнему нет, а без них, как без
куртки, а без куртки, как без рук, и судороги, как 220 вольт. Батарея!
Если положить на батарею, пальцы разгорячатся и оживут. Ежу понятно. Вот.
Он бежит к подъезду, не разбирая луж, они мокрые, и асфальт мокрый,
а когда оглядывается, сияющий гараж, как пряничный домик в дремучем лесу,
а в нем тысяча прекрасных вещей, домкрат нечеловеческой силищи, тугая
шина про запас, леечка с маслом, которое льется из ее длинного клюва,
как будто это цапля кормит своих птенцов, и все по отдельности, и все
вместе они сверкают. В 24 прыжках, в 38 шагах а еще дальше, чем война,
когда немцы в Полтаву пришли. И бабушке тогда тоже было десять лет и еще
страшней, чем ему сейчас. Но она же выдержала. Как же он мог пропагандировать
войну неужели непонятно?
Я раненый солдат, мне осколком руки оторвало, я не вернусь домой, я
сын полка, я по-маленькому хочу. Я умру сейчас! И всегда почему-то
начинает хотеться вот в этом месте на подъезд условный рефлекс, а уж
в лифте я точно... Надо думать о другом! О Диане! У нее унитаз голубой,
только треснутый весь, как в паутине, а в школе там все курят, в лагере
же просто дырка была, и страшно подумать, если рядом поскользнешься...
ой, смотри, из ноги писает! Люди женятся, чтобы сделать ребенка, а она
ведь уже одного сделала, и хватит зачем же ей на дяде Боре жениться?
Она больше не хочет иметь детей: ей единственный ее сыночек всю печень
отбил, пока сидел внутри. Польется сейчас!
Сережа?!
Ой, здравствуйте.
Ты чего, как старичок, скрючился? Коля был на уроках?
А вы мне подъезд, пожалуйста, откройте.
Ты что мне мозги крутишь? Был или нет?
Был. До свидания.
Маме своей скажи: если ей нужны такие же, как она брала, пусть ко мне
зайдет. Только, скажи, теперь дороже.
Кто дороже?
Она знает, она брала. Коля на всех уроках был?
На всех.
Маме передай. Не забудь! и дальше пошла, к десятому подъезду, сама
маленькая, а две сумки до земли.
И опять захотелось! И две капли уже наружу выпрыснулись. Только прыгать!
Выше! Чаще! В роще! В чаще! До задыхания! До полного наплевать, что там
у них в гараже! До грудной жабы, ква-ква-квакающей в горле! А-нам-все-рав-но!
На-по-лу-ле-жит-то-пор. Ле-хин-шар-фик-ос-лаб! Рас-хо-те-лось-по-чти!
Вот бы за дяденькой успеть, нырк, чирк, фырк, юрк вскочил! И уже на
втором, нет, на втором с половиной этаже рухнул. Грудная жаба в груди
все еще прыгает, и от нее черные круги по воздуху, как по воде. Лифт гудит.
Едой отовсюду пахнет. Раньше такие черные круги получались, если на лампочку
быстро взглянуть, зажмуриться и на глаза пальцами надавить. А теперь сами
плывут здорово, удобно!
"У тебя от бабушки не должно быть секретов! Ты что сейчас делал под
одеялом?" "Колено чесал". "Честное слово?"
"Честное слово". "Все равно руки надо под щечку положить".
"Неудобно мне так!" "Всем удобно, а ему неудобно!
Нельзя неправильно спать!"
А теперь будет можно.
Руки, руки! Я ваш хозяин, как меня слышно? Прием! Мы руки, мы
руки. Слышно нормально, прием! Руки, руки! Я ваш начальник-генерал.
Приказываю прекратить сближение. Приказываю начать отдаление. Как поняли?
Прием! Поняли! Хорошо даже поняли. Пытаемся перейти к отдалению. Мешают
пальцы! Пальцы! Пальцы! Я ваш генерал. Как меня слышите нормально?
Фить, фить, фить, фьюить! Пальцы, пальцы, кто на связи? Быр-быр-быр,
пук-пук! Приказываю устранить помехи! Слушай мою команду: равняйсь,
вольно! Вольно-о! Я кому говорю? Мы ничего не понимаем, пальцы не выходят
на связь. Пись-пись-пись! Молчать!! Пс... Отставить! Смирно!
Пс-с!
Ужасно! Горячо! Хорошо! Ужасно! Хорошо-то как! Хоть лети! Как же ужасно
хорошо! И нестыдно-легко-легко. Только надо подальше уйти. Подальше, повыше.
И не особо большая лужа получилась. Я маленькая тучка, я вовсе не медведь,
ах, как приятно тучке... Пролилась и улетела на третий, нет, на третий
с половиной этаж. На четвертый где дядя Юра живет и всегда немного
страшно: здесь летом гроб стоял в оборочках, как бабушкин фартук. Если
брюки сами собой просохнут, никто и не догадается. Там, где крышка гроба
стояла, детские санки. А если Диана вдруг выйдет? "Ну ты, чудо
в перьях, что, до горшка не добежал?" Надо ответить: "Я в
лужу упал!" Но она же бесстыжая, она принюхиваться начнет, таких,
бабушка говорит, раньше за сто первый километр выселяли. Надо сказать:
"Я от Белкина заразился. Называется энурез. Вот я на вас как дыхну!"
Но бабушка говорит: "И как она никакой заразы не боится?"
Лифт наверху открывается, и сразу собака лает это же Тимошка, на восьмом.
Он и лапу умеет подать, а палку принесет не из-за сахарка, из чистой
дружбы. От мокроты и прилипшести только сейчас по-настоящему противно
делается. Сделалось уже. И зачем-то он все-таки пришел на свой этаж. Чьи-то
шаги за дверью? Там мама? Мамочка, только не ругай меня. Я знаю, это
я сам виноват. Я же бил тебя по печени помнишь? До сих пор себе этого
простить не могу. Я тебя, наверно, все-таки не ногами бил, а руками
ты же не могла видеть, ч е м. Руками! Вот им за это! Все по-честному.
Награда нашла героя. Ты же когда поешь что-нибудь вкусненькое... Только
надо негромко реветь. Ты после вкусненького таблетки пьешь, за бок держишься.
Прости меня! Я больше... я никогда больше...
Их сука опять! Ты посмотри! крик на одном этаже, но на все этажи
помноженный. В стране жрать нечего, а она себя поперек шире! И не держит
уже!
Тише. Что ты нюхаешь? Ты еще лизни, но шепот тоже умножается, и
в сумме шипение.
Она завтра твоему внуку кучу в коляску наложит!
Неужели не понимают, что такую лужищу не мог сделать карликовый пудель?
Господи! И уже в какую-то дверь кулаками стучат.
Зина, не глупи. Я пошел.
Тоже в штаны наложил? Мужик! Нет! Я этому сейчас положу конец!
А вдруг они по следу пойдут? Опять в дверь стучат. А если пойдут? А я
тогда лбом на наш звонок надавлю чик-трак, я в домике! И коврик у нас
мягкий надо же какой! раньше на нем не сидел удобный. Ногами так
не почувствуешь. Больше всего, конечно, щекой почувствуешь, а еще больше
руками. Руки это вообще, оказывается, такая удивительная вещь
от них всё! От них драка, от них и любовь, когда, например, кошку гладишь
или под шейкой чешешь, а она мурлычет, жмурится это ведь самое лучшее,
что ты можешь для нее сделать. Люби ты ее в сто раз больше ничего ты
для нее лучше не сделаешь уже. И кровь из пальца руки берут, чтобы потом
жизнь спасти. И Вика ведь палец резала, чтобы... Руками рисуют, едят,
чешутся, одеваются, раздеваются, играют на пианино, если умеют, чинят,
ломают, опять чинят, хватают, отпускают, чешут спину, набирают телефон,
если мокрое к телу прилипло руками можно бы было отлепить, чертят на
работе чертежи, домой их в руках приносят и дальше чертят, руками теплые
вещи к зиме вяжут, палками лыжными от земли отталкиваются и, как на рапирах,
дерутся. Разговаривают даже! Глухонемые, например, или если на уроке надо
незаметно подсказать. И ругательства нехорошие руками тоже есть. В древности,
раз ты украл, рукой руку человеку и отрубали. Все по-честному. Если,
например, взять глаза, или нос, или уши они, конечно, лучше рук: не
дерутся, не царапаются, не крадут, попу не подтирают, не воняют табачищем,
как у Капусты. Зато они, как девушки-крестьянки в доме Троекурова,
за всех, для всех стараются. Чтобы глаза могли читать они свет зажгут,
чтобы уши могли балдеть они кнопку нажмут. Особенно много нос о себе
понимает: фу, фи! А руки и в мусорное ведро полезут и один раз в унитаз
но все равно тогда уплыло Викино колечко. И зимой руки больше всех
мерзнут и в реке больше всех гребут. И вообще руки это неполучившиеся
крылья. Надо только правильной конструкции на них надеть перистое облачение.
В этом смысле руки вообще лучше всего прочего, вместе взятого! И еще они
в том смысле лучше, что самое пушистое кошку или кроличий хвостик,
самое нежное, самое гладкое, как, например, фольгу от конфет, они могут
почувствовать, полюбить как никто! И мамины плечи на пляже теплые-теплые,
гладкие-гладкие они могут посыпать струйкой песка, а когда песок утечет,
а его остаток сдуется и плечо снова засверкает, они по нему заскользят
подушечками, до шелушинки дойдут: "Мам, можно я ее ногтем подцеплю?"
"Только осторожно!" и когда эта шелушинка с тихим треском,
как крик кузнечика далеко за рекой, оторвется, тогда но это лучше другой
рукой, которая незнакома с шершавостью чешуйки по этому месту плеча
быстро проскользнуть. Ни для чего, просто так. Хорошо! Левая рука, безусловно,
умней правой. Она же ничего не делает и много думает: ну вот зачем она
родилась и что оставит после себя? Лифт опять вверх поехал перегруженный,
что ли? весь дрожит! Поэтому левая рука всегда с удовольствием приходит
на помощь правой. Во-первых, конечно, руки в тысячу раз порядочней ног:
они ни за что никого не раздавят, а нога пожалуйста. Ушам и тем приятен
хруст тараканьей смерти. И глазам любопытен. Одни только руки этого
вынести никак не могут. Вот они, оказывается, какие! А то, что они под
одеялом могут, допустим, не только колено чесать, но и пиписю трогать
это потому, что им скучно с коленом. Колено тупое, а писюлька живая,
она до того живая что ты весь от нее живой делаешься, весь! Что же
в этом плохого? Если руки человека кормят, чтобы он был живой, это,
бабушка, по-твоему, хорошо. А здесь же то же самое почти, только они уже
теперь проверяют: ты живой? весь живой? да, да! очень живой! Хорошо
ведь? Ужасно хорошо! Только...
Когда гроб на табуретках во дворе летом поставили, дядя Юрина мама в нем
со сплетенными руками лежала не живая! Вика говорила, всех мертвых
так в могилу кладут. А душа еще дней девять-десять или даже сорок кругом
летает и видит все. Неграмотные люди раньше думали, что это привидения,
а на самом деле это летающая душа. Потому так страшно на кладбище ходить.
Вика говорит, одни бандиты поймали девушку, замучили, убили ее, отрубили
ей ноги, потом поставили их перед дверью и записку написали: "Мама,
я пришла домой". А Белкин рассказывал, что один мальчик не подозревал,
что у него дедушка лунатик, увидел, как он ночью по бельевой веревке идет,
и умер от страха. А еще одна мать не любила своих детей...
Телефон звонит совсем рядом.
Я слушаю, говорит за дверью папа. Нет, не приходил. Что? Бред
какой-то... Ну давай будем вместе искать.
Это с работы. Там у них опять что-то сломалось, и надо искать что!
Сейчас он скажет: совдепия чертова!
Татуль, ты не волнуйся. Ну сказал он тебе "честное пионерское"
это же для них сейчас!..
Мама? На другом конце мама.
Татуль, я не спорю. Хорошо. Найти в красной книжке телефон и сказать
"от Вербицких". Я понял, понял.
И опять телефон звонит за Дианиной дверью. Диана кричит:
Кто? Жопа! и хохочет вдруг.
Папа говорит:
Добрый вечер. Я... Нам порекомендовали к вам обратиться Вербицкие.
Диана говорит:
А больше ты ничего не хочешь?
Папа говорит:
До завтра мы не можем ждать.
Диана кричит:
Сам туда сходи! Был? Еще раз сходи! и опять хохочет вдруг: Ну
ты меня, Фунт, заколебал! Ты че? У парня дизентерия! Не, я невыездная.
Папа говорит:
Вы не имеете морального права!
Диана говорит:
Я больше с козлами не тусуюсь.
Тогда порекомендуйте нам кого-нибудь... Ну то есть, конечно, не лишь
бы кого-нибудь.
Пупок развяжется!
И тихо-тихо стало оба молчат. У кого-то на плите картошка сгорела,
как в лесу, только дыма не видно.
Папа радостно:
Пишу! От Мирзоева.
Диана ехидно:
Так ему кто игрушку купил тот и папа.
Огромное вам спасибо!
А ху-ху не хо-хо?
Душа это и есть я сейчас. Всех слышу, а меня никто. Они все есть:
ходят, говорят, а я их потрогать не могу. Хотя, конечно, тело еще мешает
немного. И мокрятина липкая. А то бы улететь к морю и жить там всей
душой. Днем под водой жить, среди водорослей, рифов, а всю ночь смотреть
на звезды, как спутники между ними медленно-медленно плывут. Это очень
сложно сразу отличить звезду от спутника. Особенно, когда долго смотришь
и уже все звезды тоже подрагивают. А ты все смотришь, смотришь и вдруг
кричишь на весь двор, нет, на весь Афон потому что явно же это падает
наш корабль с нашими космонавтами. И тетя Айган и дядя Арсен сбегаются
и над тобой смеются: "Э-э! Был бы корабл программа бы "Врэмя"
сказал!" А ты кричишь: "Это он сейчас, сейчас упал!" А
тетя Айган говорит: "Э-э! "Врэмя" бы все равно сказал!"
Шершавой ладонью по голове гладит и уходит. Цикады же позванивают в черноте,
как электронный телефон за дверью директора: пилик, пилик а там никого!
Их в траве столько же, сколько звезд. И подрагивают они так же, просто
их не видно. А звезды далеко, и их не слышно. Когда же папа с мамой наконец
приходят из кино...
Дверь вдруг начинает хрустеть замком. Но подняться без рук, оказывается,
невозможно почти.
Я как почувствовал! Это папа вышел на порог. Мама уже не знает,
куда бежать! под локти схватил и сразу на ноги поставил. Ей мальчики
во дворе рассказали. Бред какой-то! В самом деле! и то ли руки Сереже
разжать хочет, то ли ждет, что все сейчас шуткой обернется.
И снова железный лязг Диана в щель лицо просунула, потом и плечи
в своем халатике скользком.
Слышу мужской разговор дай, думаю, разживусь сигареткой! и носом
шмыгает, и ускользающий атлас обратно на плечо тянет. Вот только узнала:
у подруги муж час назад на машине разбился. Мне бы хоть бычок!
Бычок по гороскопу это папа. Стоит и смотрит исподлобья.
Да. Большое несчастье. Он сам был за рулем?
Слушай, дай закурить. Ну, что ты?.. Диана то место ладонью трет,
куда при ангине кладут горчичник. Душа болит! Вина нет граммульки?
Папа принимается рыться в карманах, когда вдруг открывается лифт и из
него мама:
Мне Вейцман сказал... Покажи руки! Я этого гипнотизера посажу! Ты помнишь
его фамилию?
Хлоп! И никакой Дианы! Она только участкового милиционера и маму боится.
Он мне до конца своих дней будет пенсию платить! Мама на нервной
почве кладет свою сумку на плиту и тоже начинает Сережины руки дергать,
как будто это поломанный шпингалет в уборной. Ты до Мирзоева дозвонился?
Он твоих Вербицких еле вспомнил.
Ты сказал, что мы две таксы платим?
А ты сказала так сказать?
Идиота кусок! Ничего нельзя доверить!
Можно. Я выпросил у него другого сенса. Не знаю уж, экстра или нет.
Юмор твой, знаешь! Господи! Он же весь мокрый. Уписался? Чей он дал
телефон?
Серебро. Фамилия сенса: Серебро.
Быстрые мамины руки, как две мышки, бегают по пуговицам и молниям, стягивая
мокрое.
Мирзоев гений. Он нашей Нелечке ребенка сделал! Андрей! Не стой!
Держи его за плечи. Сережик! Эй! Ты почему молчишь? Ты можешь говорить?
Ты же видишь, что не может!
Боже мой! Неси его лыжные брюки. И трусики. Сынуля, ручкам не больно?
Головка не болит? Давай и носки снимем.
Эти брюки?
Лыжные! Теплые! Ну что за козел?
Если взяла отгул надо дома сидеть! За ребенком смотреть!
Я взяла отгул?!
Мне твой Кузнецов сказал...
Он же меня сам отпустил к заказчику, он забыл!
Он сказал, что ты пошла с сыном к врачу! Ты же у нас ведьма. Накаркала!
Они думают, что я не говорю. И что я не слышу. И что я даже не душа. У
папы руки медленные, как две черепахи в панцирях.
Когда ты брала отгул под мамин сердечный приступ...
Уйди с моих глаз! Звони Серебру!
А сухие трусы это, оказывается, еще и безумно тепло. И сухие брюки.
Всего-всего обняли, как будто любят-любят! Я вас тоже, брюки, ужасно люблю!
Пап.
Что? Он что-то сказал, Тата! Мне показалось...
Показалось перекрестись! Вот мы и одеты.
Раз плюс раз бабушкин звонок.
Мама кричит:
Не вздумай ей говорить.
Папа уже от двери:
Но она сама у...
Не у!.. Сережа, иди в свою комнату!
Бедная бабушка опять звонит: раз плюс раз. Папа открывает.
Зачем ты? Такая тяжесть!
Две полные сумки капусты голова к голове. Бабушка их ставит на пол
и гордо растирает разрумянившиеся руки:
Можно ли было не взять? Два часа и мы с капустой! Ой, какие люди
в очереди злые стали! Сереженька, будем мириться?
Ольга Сазоновна, мы все сейчас на пару часов уедем.
Куда же на ночь глядя? Ему уроки делать! Сережа, скажи бабушке, что
случилось!
Сережа, иди к себе. Я кому сказала? Мама в спину подталкивает и
в темной комнате оставляет. И нечем зажечь свет. Зато из темноты голоса
слышней лица же не мешают.
Мама кричит:
Нелечка! Как хорошо, что я тебя застала! Скажи мне честно: что такое
этот Серебро? Да нет! Экстрасенс!
Папа считает:
Раз, два, три, четыре, пять...
Бабушка говорит:
Мне давно пора, как ты говоришь, андеграунд.
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Мама, это же в другом смысле!
Ты сам мне объяснял: это "под землю".
Двадцать! Не под землю, а под землей. Течение такое. На выпей. Мама,
пей!
Я знаю, там река мертвых течет. Теперь опять в это стало модно верить!
Бабушка заплачет сейчас. Только бы не лежать, чтоб от вас и часа
не зависеть! Только бы сразу!
Шкаф, кресло, стол выступают из темноты, как крупные звери из зарослей.
Они и пахнут похоже с тех пор, как их в прошлом году сюда привезли. Но
если Серебро это тот самый, который в школу сегодня приезжал... Их,
может быть, всего два или четыре. Ну ясно, что не больше! А-а, скажет,
как же, как же! Давно тебя жду! Я ведь сразу тебя насквозь увидел! Ну-ка,
говори при всех: для чего тебе руки? колено чесать или не колено? Позор!
Позор и грязь! Микробы и позор! Все слышали? И обязательно бабушке его
передайте, чтобы недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.
На полу лежал топор, весь от крови розовый, это сын играл с отцом в
Павлика Морозова. Нет, вы послушайте! Если бы Казя сегодня испугалась
машины и укусила его за ногу или лучше если бы Га-Вла в зал его не пустила:
опоздал сам виноват! Лучше если бы Серебро выступал бы в Индии, заразился
там малярией и сейчас бы под тремя одеялами там дрожал!
Серебро! Серебро! Я же знаю, ты меня слышишь! В моих руках часть
твоей силы! Я же унес ее с собой! Что испугался? И сети расставил.
И ловишь меня! Серебро, я приказываю: замри, замри, умри!
Свет. Я не вижу ничего. Кто-то вбежал. Папа. И бабушка. И мама. Все стоят.
Я сам гипнотизер! Я не поеду! Не двигаться! Стоять!
Сереженька, это бабушка.
Бабушка не поддается. Крадется ближе.
Бабушка, замри! Я гипнотизер!
Уже замерла, а сама крадется.
Ольга Сазоновна, стоять, мама сквозь зубы и глаза закрыла.
И папа прищурил. Но видно же: некрепко спят.
Дети! Вы все дети! Папа, собирай цветы! Тебе десять лет. Собирай!
Их тут целое поле!
Собирай, мама шепчет.
Но, Татуль...
Собирай, прыгай, бегай! Мама быстрей всех поддалась.
И папа нагнулся и воздух хватает.
И тебе, мама, десять. Скажи, девочка, громко: сколько тебе лет?
Десять, говорит мама.
Он же горит весь.
Бабушка! А тебе как раз именно сегодня десять лет исполнилось!
Почему сегодня? Бабушка наполовину уже!
Сегодня, сегодня! кричит мама, брошку от себя отстегивает и, как
медалью, бабушку награждает. С днем рождения, Оленька! и целует
ее и обнимает, как никогда, как в детстве.
Надо же! Бабушка брошку рукавом трет. Можешь ведь, Наташа, можешь!
И цветы вот я собрал! Папа охапку воздуха держит, не знает, куда
деть.
Расти большая! Мама за края юбки берется и книксен делает.
Ему надо ложиться спать в девять! Ну опять ее в старость несет!
И пить натуральные соки, а не ваши полувитамины!
Мы к девяти вернемся, и все цветы на пол уронил.
Вот я сейчас! Вот я всех вас сейчас! Насквозь! Надо делать пассы! Вся
же сила в руках! Я ОН! Пассы! Пассы-лаю!
У нас праздник! За руки! Всем! Так не может кричать мальчик,
я ОН! И стрелы и молнии из рук: Папа! Мама! За руки! Водим!
И мама вдруг больно левую хватает:
Праздник-праздник-хоровод! и правую тоже, но правая же папе.
Я вас! Я вас всех вас сейчас! Жаба в груди вздрагивает и клокочет.
Сереженька, все уже хорошо!
Огромная а хочет через горло!
Мы никуда не едем, ну? Мама тесно обняла всего.
А-а-а! Гы-а! Я Олег. Мне пчела горло жалит.
Папа нам сейчас постель постелит.
И лицо жалит:
А-а! Гы-а! А!
Теперь уже из окна весь двор виден. И как Вейцик с Ширявой войдут, сейчас
видно будет. Если, конечно, Вейцик прямо из школы не свернет к Чебоксаре.
Все лужи как в медных монетах. Потому что березам вот-вот умирать они
и бросают медь, чтобы весной снова вернуться.
Вот где эта муха! Надо же ползает. Он ей утром крылья оторвал: любит
не любит? Вышло, что Маргоша его не любит. А еще ползает! Крылья были
с прожилками, он бросил их рыбкам, но они и не заметили.
Как бабушка идет из школы, тоже видно будет сейчас. Как она куртку несет
и втык от Маргоши: "Я же написала, чтобы пришел отец!" А бабушка:
"Вот вам от него записка. Я старый человек, и нечего на меня кричать!"
Листья только на макушке березы остались. Стоит без ничего, а не стыдно:
ни ей, ни кому. Как слониха в цирке. Хотя в цирке было немного стыдней.
Я тебе, муха, сейчас и лапы оторву. Это лучше всего, когда ты уже душа.
Ты тогда уже ничего плохого сделать не можешь. И все тебя любят. Как Ленина.
Как Саманту. Как Вику, когда она умирала в халабуде.
Вот, смотри! Сережа посадил муху на ладонь. Ты сейчас никому
не нужна. Вот, теперь смотри! он бросил ее в аквариум, она задергалась,
заплавала и сразу три меченосца бросились к ней с вытянутыми губами.
Черный самец как будто бы ее целовал в живот, а отливающий зеленым
в щеки. Вот как теперь все тебя любят!
Но крупнее их была самка. Она сразу смогла всю муху губами обнять и втянуть.
Втянула и дернулась, словно бы поперхнулась, но весь ее раздутый живот
все равно сверкал улыбкой.
Серый! Серый! это Ширява кричал со двора.
Улиточка же, которая спала на боковой стенке, вдруг высунулась и повела
рожком. Потому что что-то случилось и она это поняла.
Сережа забрался на подоконник и высунулся в форточку.
Леха с Вейциком запрыгали на скамейке и затрясли над собой сплетенными
руками:
Друж-ба! Друж-ба! Как два гамадрила, смешно и нелепо.
И Сережа запрыгал, нельзя было не запрыгать:
Друж-ба! Друж-ба! и руками им замахал.
Подогнув задние ножки, у кустов тужилась Казя. Ее бабушка помогала ей
сморщившимся лицом. Это тоже была дружба. И Сережа еще громче закричал:
Я сейчас выйду! Я выйду! Не уходите!
|